Я живу на вилле Боргезе. Кругом - ни соринки,

                                                              все стулья  на  местах.  Мы здесь одни, и мы -

                                                              мертвецы.

                                                                                       Генри Миллер. “Тропик Рака”.

-  1  -

          Вилла Боргезе где-то во Италии, сам же Миллер - в Париже, там сейчас плюс десять, а мне пофиг. Потому, что я еще жив. Не знаю, к лучшему это или нет. Сегодня 1998 год и еще двадцатое января. Еще - потому что еще семь минут пятнадцать секунд и будет двадцать первое. Новый день.

          Зачем?

          Относительно Франции. Я понял. Миллер - утонченный садист. А как по вашему еще можно оценить красочные, восторженные описания Монмартра, когда за окном - пустота и стужа беспросветной русской ночи?..

          Когда за окном - один холодный, темный Петербург, в котором зимой некуда деться, кроме как  в женщину.

*   *   *

          Сегодня получил от нее письмо. Тридцать дней шло. Из Льювена. Не знаете? Есть такой небольшой городок недалеко от Брюсселя. Тринадцать месяцев тишина, и вдруг на тебе: письмо. Пишет, что увлеклась философией. Вы представляете? Нет, вы не представляете. Да такое просто и представить-то невозможно! Я тут схожу с ума, больше года ее не видел, до сих пор любое воспоминание вызывает дрожь, и эти сны... сны... сны... а она: “Почитай Рене Декарта и тогда ты лучше поймешь меня!”. Просто мрак какой-то.

          Ладно, сейчас уже начал выздоравливать. Может быть. А вот раньше - была коррида. Особенно год назад - в феврале - марте. Совсем не мог спать... Чуть не умер. Если бы не Пэн Шен, вполне мог бы... Он спас.

          Хорошо, что есть Китай.

          Но крыша у нее, по-моему, все-таки съехала. Пишет: “Поиск истины важнее чем любовь!”. Одуреть просто! Я себе это так представляю: бескрайнее поле, темная-темнющая ночь, ни хрена не видно, все кругом трахаются - слышны стоны, всхлипы, вскрики, копошение какое-то, - словом, люди занимаются правильным настоящим делом, и только одна она, стоя на четвереньках, роет землю в поисках истины. Ищи - ищи, пока какой-нибудь бельгиец не подкрался сзади! За ними не заржавеет. Эркюлей хватит на всех!

          Хотя, конечно, что еще можно ожидать... И ведь даже адреса не оставила! Все что мне известно – телефон какой-то подруги, которая ласковым голосом отвечает мне, что ничего не знает и никого сто лет не видела.

Прям сюрреализм с экзистенциализмом.

          Впрочем, экзистенция экзистенцией, а ларчик открывается просто: быть свободной женщиной в Бельгии куда комфортабельней, чем замужней в России. Логика. Декартовский рационализм, будь он трижды неладен!

          Эй! Хватит об этом. Забуду, забываю, забыл.

          Нет Бельгии.

*   *   *

          Я целовал ее...

          И она дрожала в моих объятиях... - Весенний листок в ласковых ладонях теплого южного ветра...

          Отвечая на поцелуи...

          Жарко шепча по-китайски: “Уо ай нии, ай нии” (Я люблю тебя, люблю тебя)...

          Неужели я больше никогда ее не увижу? -

          Мой нежный китайский цветок, мою стройную веточку, мою Лину, мою Лин Ван Ин...

*   *   *

          Задница.

*   *   *

          Мысль: чаю что ли попить? - отрывает меня от горестных размышлений.

          Встаю, иду на кухню, наливаю воду. В момент приземления чайника на плиту меня посещает мысль, что Бог на самом деле - женщина. Не бесполое существо. И не мужчина. А именно женщина. Скорее всего мысль не нова. Какой-нибудь средневековый монах-извращенец, возможно, уже писал об этом. Я не читал. Сам придумал. Снова. Интересно, в который раз? Ладно (чайник зашумел), поехали дальше. Если принять эту гипотезу, то многое в нашем свихнувшемся мире можно будет объяснить проще. Наверное. Всю нелогичность, необъяснимость, кровь, горы совершенно ненужных трупов... Хотя... Нет, трупы все равно объяснить нельзя. Конечно, не с точки зрения врача в морге - для того-то все просто: номер тридцать три, мужчина, ножевое ранение в сердце, проникающие раны кистей рук и стоп, отдохни, дружок, в холодилке... А вот с точки зрения божественной, то есть абсолютной - зачем? Ну скажите - зачем?! Еще бы жить да жить. Любить, смеяться, куда-то идти, что-то делать, жевать, лопать бифштекс, ростбиф, яичницу, да, яичницу с Френсисом[i], пить водку, коньяк, вино, пиво, петь песни, играть в футбол, хоккей, теннис, рисовать картины, писать стихи, целовать девушку, трахать кого-нибудь на лестнице,.. на худой конец (когда совсем нечем заняться) - искать истину! А умирать-то зачем? Вот это объяснить трудно - труднее, чем... Да неужели же я, ты, он, пришли в этот мир только для того, чтобы вскоре превратиться в ничто? Что-то в этом неправильно. Нехорошо. Несправедливо.

Что-то не так.

*   *   *

          Ну ты загнул, Сережа.

Как не с кем спать, так сразу все и не так! – Тут же мысли о вечном, о справедливости и несовершенстве мира.

Про умеренность и похеренность, как один весельчак писал.

          Детский сад да и только! Телек лучше посмотри.

*   *   *

          Нет, ну реклама наша это просто атас! Реклама меня изнасиловала полностью. Пью чай, смотрю телевизор. Там - напряженная сцена. Парень с девушкой выясняют отношения. Неплохо снято. Меня увлекло. Он говорит, я умру без тебя. И я такое же говорил год назад. Хорошо снято. Нервно. Реалистично. У нее - слезы на глазах. Пытается что-то сказать, и не может. И вдруг, в нижнем левом углу возникает этаким веселым бугорком надпись: “Фрутис”. Нашли время! На экране - все хуже и хуже: он хватает ее за плечи, что-то кричит, пытается обнять, она вырывается, слезы, а внизу - радостная  бегущая строка: “С новым годом, с новым фрутисом!”.  Это как?!

          Они что там, на телевидении все с ума посходили?!

*   *   *

          “Подобное можно объяснить только тем, что эти люди не знают, что нужно сказать, но только то, что нечто должно быть сказано...”

          Это ты, Учитель?

*   *   *

          Вчера Пэн Шен сказал, надо поехать в Псков, я никогда там зимой не был. А я вообще никогда не был. Почему бы и не поехать? Спрашиваю, в каком составе. Он говорит, ну еще Роберт. Спрашиваю, не пригласить ли девиц. Он против. Но не очень. Я за, но не особо. Три дня можно и без них прожить. Вот потом - труднее. Возникает легкая дружеская дискуссия. Через пять минут решено: девиц отставить, едем втроем. Пэн Шен, Роберт и я. Художник, скульптор и писатель. Китаец, англичанин и русский. Неплохая компашка.

          - Что там будем делать? - интересуюсь я.

          - Ну, посмотрим Кремль, - говорит Пэн Шен. - Музей. Там иконы. Потом поедем в Старо-Изборск.

          - А это что такое?

          - Это недалеко. На автобусе. Там наша база художников. И очень старая крепость. Очень красиво. Большой деревенский дом. Я три раза был. Летом. Будем делать шашлык.

          Понятно. В самый раз. - Крепость. Шашлык...

          - Когда едем? - вновь спрашиваю я.

          - Ну... на следующей неделе, - как-то неуверенно отвечает Пен Шен.

          - Да ты точно скажи.

          - Ну... точно не могу.

          - Это почему? - я удивлен.

          - Ну... понимаешь, - пускается Пэн Шен в объяснения. - Знакомая у меня тут новая появилась. Надо сначала с ней переспать обязательно.

          Я киваю. Так бы сразу и сказал! Святое дело. Трахнуть девушку, потом можно: хоть в Псков, хоть в Новгород.

          Хоть в Париж.

*   *   *

          А предпоследнее ее письмо было из Парижа. Полное любви, ласки, ожидания скорой встречи... “Я очень скучаю по тебе, Сергей. Париж необыкновенно красив. Как жаль, что тебя нет рядом. Мне здесь так понравилось... Но любовь важнее всего на свете. И скоро мы снова будем вместе...”

          А пришло уже тогда, когда стало ясно: все, конец, она никогда не вернется. Со мной чуть припадок не сделался, когда читал!

          Кстати, а вы - хотите почитать?

Нет проблем!

          Впрочем, есть - я передумал. Слишком личное. Посторонним вход (взгляд) запрещен.

          Так что придется подождать.

*   *   *

          Бар “Аляска”.

          Сижу, жду заказ - сто грамм “Столбовой” и салат “Рыбный”. Рис, лосось, майонез. Ветка петрушки сверху. Дежурное блюдо.

          Лекарство...

*   *   *

          Почему-то вспомнилось двадцать третье февраля. Прошлого года. 97-го то есть. Тот февраль был - просто кошмар. Я был, по выражению Пэн Шена, “как сумасшедший”. Нет, действительно на грани - еще бы чуть-чуть и.... Врачи - психологи, наверное, знают как это называется. Чувство, когда потерял самого близкого человека. Как будто какую-то твою часть - ногу, руку, - взяли и отрезали. Ты жив, но уже без... Навсегда. Возврата нет.

          Любовь - это ампутация.

          Знаете, что я открыл? Может быть как-нибудь поможет и вам: -

          Если вас так же прихватило, во-первых, как можно меньше сидите дома. Уходите, убегайте. Неважно куда: в бар, в театр, в кино (только комедии), на выставку, на рыбалку, в лес, саванну, пустыню... Куда угодно. И желательно подальше.

          Во-вторых: поменьше политических обозрений и новостей - они вам, как всегда, расскажут об авиакатастрофах и террористах, а это - плохое утешение.

          И еще: в таком состоянии ни в коем случае нельзя читать мрачных философов и поэтов. Этим ребятам обязательно захочется довести вас до самоубийства. Они примутся вспоминать, например, Джульетту, забывая о том, что ее смерть, по большому счету, - случайна. Или Эсмеральду. Или...

          Хотя на свете есть вещи намного полезнее суицида.

           Например:

           Двадцать третьего февраля, чувствуя, что если я еще хоть пять минут просижу дома в одиночестве, то крыша съедет окончательно, я купил бутылку водки и поехал к Пэн Шену.

          У него сидела какая-то китаянка. Первый раз видел. Джинсы, зеленый свитер. У Лины был черный. Пэн Шен сказал, учит русский язык в Университете. Не очень красивая.

          - Как вас зовут? - спросил я.

          - Люся, - ответила она, улыбаясь.

          Любят они выдумывать себе русские имена.

          - А как по-настоящему? - улыбнулся я в ответ.

          - Лю Сяо Цзы, - с расстановкой произнесла она, аккуратно выговаривая каждый звук.

          Куда красивее, чем русский эквивалент!

          Потом пили водку. Она: “Мне чуть-чуть”. Потом появились Роберт и Андрей. Потом Женя. Потом еще кто-то. А потом мы всей толпой завалились в Мани-Хани. Это бар тут такой у нас в Питере рядом с Гостинкой есть. Излюбленное место художников. И не только.

          После кружки пива (в сумме с ранее выпитой водкой) я опьянел окончательно. Танцевал с Лю Сяо Цзы. Вдруг понял, что телом она похожа на Лину. Подумал: если я ее сейчас не...

          - Поедем ко мне, - прошептал я.

          Она отрицательно покачала головой.

          Через пять минут - вторая попытка. Вновь нет. Еще через пять - еще. Опять нет. Но как-то уже не так твердо. Поехали! Нет, но с сомнением. Потом я просто схватил ее и потащил к выходу.

           Я осторожно положил ее на диван.

          Сел сверху, на бедра, и принялся нежно ласкать руками ее лицо. Потом мои руки двинулись ниже. Плечи, грудь. Сначала быстро - и сразу ниже. Живот. Я закрыл глаза. Почти как Лина.

          Потянул вверх свитер.

          Слегка желтоватая кожа. Теплая. Чуть вздрогнула.

          Пора снимать?

          Потянув за плечи на себя, я приподнял Лю, взялся за край свитера, что там еще внизу, рубашка? И ее...

          Теперь она должна поднять руки. Иначе не снять. Подняла. Ж-ж-ж-ик! - свитер с рубашкой в сторону. Теперь застежку. У некоторых - спереди. Или сзади - несколько крючочков, - замучаешься, пока все расстегнешь. Или такая пластмассовая, ее надо повернуть. Или просто резинка - ищешь, да где же она, застежку, а ее вообще нет! Чего только не придумают. А слабо на болтах? Чтобы только с гаечным ключом можно было? Есть еще силы шутить?

          Нет, сзади. Да, повернуть.

          Туда же - в сторону.

          Вздохнув, она откинулась назад.

          Нет, непохоже на Лину. Сосок больше.

          Я положил руки на ее груди. Сжал, отпустил, сжал. Еще раз? Да. Сжал, отпустил.

          Она запрокинула голову, закрыла глаза.

          Наклонившись, я принялся целовать ее живот. Еще и еще. Чуть выше. Выше. Еще выше. Крупный, напряженный сосок. Очень осторожно - зубами. Языком. Вверх - вниз. Теперь - другую грудь.

          Она задышала глубоко, прерывисто.

          Я приподнялся. Теперь руками. Сжал, отпустил. Теперь ниже. Живот. Вздрогнула. Ниже. Джинсы. Последняя преграда. Где тут? Мои пальцы нащупали пуговицу. Не помеха. Теперь молния. А вдруг заклинит? К счастью нет.

          Я резко потянул ее джинсы вниз. Да приподнимайся же! Она едва заметно приподнялась, позволяя мне...

          Это продолжалось всю ночь. С каким-то остервенением. Один раз. Второй. Третий. Засыпал на полчаса, час, потом просыпался, и снова. Грубо. Четвертый. В какой-то мере -  месть. Она знала. Чувствовала. Несколько раз говорила мне:

          - Я не Лина... Не Лина.

          - Да, ты другая, - шептал я, улыбаясь. - Другая, другая.

          Утром она сделала ошибку.

          - Ты знаешь, - сказала она. - Лина никогда не вернется. Она китаянка и я китаянка. Поэтому я понимаю ее. Другая страна – это очень трудно. Ей сейчас надо найти мужчину, который бы ей помогал. Это точно. Я знаю.

          А ты хочешь найти меня? - подумал я.

          В тот же миг отчаяние запульсировало в мозгу.

          - Уходи, - прошептал я. - Я все еще люблю Лину. Уходи.

          Ушла.

          Как я был зол тогда. Понимал: это правда. Но, несмотря ни на что, она все-таки помогла мне. Стало немного легче. Хотя бы - на время. На день. На час. На миг... А это - уже неплохо. Спасибо тебе...

          ... Лекарство от одиночества...  Хм, неплохое название для рассказа.

          Аспирин У - Пса, анальгин У - Кота.

*   *   *

          Женщина - это река.

          Иногда широкая, спокойная. Иногда - бешеная и неистовая. Иногда вода ее чиста и невинна как горный хрусталь. Иногда - одна муть и тина. А иногда...

          Фаллоссофия.

На проповеди опять потянуло, Сергей? А оно кому-нибудь надо? Уж сколько раз давал себе зарок: никаких поучений! И все равно - срывает.

Эх:

          Чтобы найти истину, ты должен пройти через все эти реки. Переплыть, переправиться. Ни в коем случае не останавливаясь. Истина ждет.

          И будь осторожен - не утони...

                                                    Переправа

                                                    Переправа, -

                                                    Бедра влево, бедра вправо.

*   *   *

          Вчера отправил свою предыдущую книгу - сборник рассказов о любви - во Францию. Последняя попытка. Замучившись в бесплодных походах по нашим Питерским издательствам... Наши такое не печатают. Им подавай женские романы или какой-нибудь бред про мафию и мускулистых рыцарей с драконами на чужой планете. Мою книгу брали, читали, качая головой, отдавали... А что отвечали-то - просто умора. Один редактор сказал: “Слишком сложно”. Другой: “Слишком просто”. Третий: “Слишком ново”. Четвертый: “Слишком старо”... И так далее. Это я не придумываю, в точности так и говорили... А один вообще заявил: “Я не люблю модерн”. Ну если не любишь, то это прекрасно тебя характеризует, как крупного знатока литературы.

          Только два раза говорили что-то хорошее. Но потом, сокрушенно признавались: к сожалению... наш российский читатель... такую литературу... не признает... поэтому...

          Еще вот – маститый писатель сказал: “Характеров тут у вас нет. Ну, вот, эротическую сцену вы... да... неплохо изобразили. А в целом, - ну что это - какие-то сны, стихи, буквы разной величины... Все это уже было. Вы мне характер опишите. Характер!”

          Ха! Было говорит! А характеров что, не было? Да у одного Толстого с Чеховым – куча! И вообще, характеры ему, видите ли подавай! На что? Кому сейчас нужны характеры? Впрочем, наверное кому-то и нужны. Но я – пас. По мне, так мало-мальски сюрреалистический сон намного интереснее самого сложного характера. Говорите, не реально? Нет жизни? Прошу прощения, но сон – это ведь тоже реальность, тоже жизнь.

*   *   *

          Это был сон.

          Город. Лето. Теплая дождливая ночь. Дождь мелкий, скорее даже не дождь, а слабая морось. Одетые в матовый, молочный туман фонари мягко освещают неширокий канал. Все пропитано густой теплотой, все блестит: нежно, тускло - деревья, мостовая, стены домов... Вокруг - никого. Никаких признаков жизни. Никаких звуков. Все как бы застыло, покрытое лаком - клейкой влагой. Живут лишь - окутанные туманом фонари и их расплывчатые, едва колеблющиеся отражения в черной воде.

          Тишина...

          Мы медленно идем вдоль канала - мимо неподвижных мокрых деревьев, мокрых скамеек, мокрой ограды набережной... Мы в центре Амстердама. В центре Ночи. В центре Жизни. Мы промокли насквозь, но это - не важно.

          Почему-то ты смотришь в сторону. Как-то холодно, отчужденно. Ты сердишься? Я понимаю, что единственное спасение - говорить, ни в коем случае не умолкая. Ни на секунду. И я говорю. Ласково, нежно. Говорю, что так нельзя, что мне очень плохо без тебя, что ты ошиблась, да, ошиблась, ты неправильно поняла меня, а я - тебя, что все наши проблемы - какое-то катастрофическое совпадение, жуткое нагромождение нелепейших случайностей, которые по отдельности промелькнули бы абсолютно незаметно, но дело в том, что мы где-то ошиблись, и не поняли друг друга, один раз, второй, что-то недосказали, где-то промолчали, и это было ошибкой, роковой ошибкой, но все еще можно вернуть, изменить, пока мы живы - все можно исправить, надо лишь чуть-чуть постараться, совсем чуть-чуть... Я говорю и говорю. Путаясь, повторяясь, перескакивая с одной мысли на другую. Говорю и говорю.

          И вот ты уже смотришь на меня. С опаской, тревожно... Ты взглядом как бы спрашиваешь: «Неужели возможно все вернуть? - да, я хочу этого, но боюсь, - боюсь, что уже поздно, что все...»

          - Не бойся, - говорю я. - Возможно. Я точно знаю, что возможно.

          Мы останавливаемся. В глазах твоих - нежность. Я обнимаю тебя. Потом мы медленно опускаемся на скамейку.

          И я осторожно, очень-очень осторожно, - чтобы не спугнуть то, что начинается вновь, целую, Лина, твои теплые мокрые губы...

*   *   *

          Сегодня утром Учитель с негодующей миной провозгласил:

          - Существует только одно прирожденное заблуждение, и состоит оно в том, что все думают, будто бы мы живем для того, чтобы быть счастливыми, - он сделал паузу, нахмурился, поковырял в носу и, театрально взмахнув рукой,  добавил:

          - На самом же деле, как говорил Майстер Экхарт, “быстрейший конь, который мчит нас к совершенству, это - страдание”.

          Трагикомичность фразы, а более – нелепой фигуры с вытянутой рукой, меня рассмешила. Этакий познавший истину страдалец. Представьте себе: поскользнувшись, вы шмякнулись на улице и больно ударились затылком. Сидите, расставив ноги в стороны, сил подняться нет, держитесь обеими руками за голову и страдаете. Это что-ли путь к совершенству?

          Да и причем здесь оно?..

          (Не упрощай, не упрощай! Да, вы правы - пример несколько своеобразен. Притянут за уши. За нос. За ... Но все-таки!).

          Я ответил:

          - Может быть вы, герр Учитель, и правы насчет заблуждения, но неточность кроется не в “быть счастливыми”, а в “мы живем для того, чтобы”. А в действительности, мы созданы без каких-либо целей и живем не «для чего». Мы просто живем.

          Тут у меня зачесалось в носу, и я был вынужден прерваться. Покопавшись с помощью указательного пальца правой руки в карстовых пещерах собственного хобота, и тщательно исследовав состояние выданной на-гора зеленовато-коричневой продукции, я продолжил:

          - Что же касается коня, который мчит нас к совершенству, то я… с вашего позволения… позволю себе вольность рассказать одну историю, приключившуюся с моим другом Пэн Шеном.

*   *   *

          Вечер.

          Полумрак.

          Я сижу в теплой, уютной комнатке Пэн Шена.

          На стенах - его картины. Всевозможных размеров и жанров. Некоторые закончены. Некоторые еще требуют работы. Пейзаж. Натюрморт. Спящая обнаженная девушка - правая рука закинута за голову, рыжие волосы свободно расплескались по подушке. Еще пейзаж. Старая башня Псковского Кремля... С картинами соседствуют две глиняные маски (одна грозно зажала в зубах высохшую розу), кинжал, вяленый лещ, изогнутый рог...

          Небольшой стол посередине, как обычно завален какими-то бумажными листами с набросками. Все - обнаженка. Это так художники называют голых женщин. Здесь же - три-четыре кружки (все разные), карандаши, пара кистей, стакан, нож.

           Стол освещен экзотического вида лампой. Собственно это и не лампа, а верхняя часть фотоувеличителя для печати фотографий. Подвешенная на длинном шнуре к потолку, она находится всего в полуметре от стола. Поэтому освещен только стол, и то, что рядом, остальная часть комнаты - в темноте. Конечно, есть пара мощных прожекторов на потолке, их Пэн Шен включает, когда работает. Тогда все залито светом. А для пива вечером с друзьями - увеличитель, уют и полумрак.

          Мы пьем пиво...

          Пэн Шен рассказывает. (После трех лет жизни в России он научился неплохо говорить по-русски. Хотя его склонения и спряжения, а также множественное число весьма экзотичны. Так что я немного обработаю его речь).

          Итак, он говорит:

          - Ну... ты знаешь нашу мастерскую. (Конечно знаю: небольшое одноэтажное строение во дворе Академии художеств - единственная мастерская вне основного здания. Почти все внутреннее пространство занимает зал, где братья-художники, сорвав с несчастной натурщицы последнее, вдохновенно пишут обнаженную натуру. Стеклянная крыша - им нужен свет. В небольшой пристройке - конюшня для лошади. Несчастную-счастливую животину постоянно рисует вся академия. Клаудиа Лошадь. Наоми Конь).

          Я киваю.

          - Ну вот, - продолжает Пэн Шен. - Давно, как-то летом я познакомился с девушкой. Побродили по городу. Посидели в баре. Потом, ближе к вечеру, говорю ей: “Хочешь посмотреть где я работаю?”. Она хочет. Повел ее в мастерскую. Темнело. Накрапывал легкий теплый дождь. Открываю дверь. Как раз перед этим у нас закончился семестр, и мы все свои картины развесили по стенам. Представляешь? - все стены сверху донизу - обнаженка. Она как увидела, чуть не упала. Посередине у нас стоит, ты знаешь, большой стол. И вот, мы сначала смотрели картины, а потом на этом столе занимались любовью. А потом лежим, смотрим вверх. Крыша стеклянная и уже вечер - видно, как зажигаются звезды. К тому же, крыша как раз недавно начала протекать в одном месте. И звук падающих капель - глухой, не частый, был хорошо слышен. И время от времени всхрапывал конь. Представляешь? Это было так здорово: кругом - картины, обнаженная девушка рядом, темнеющее вечернее небо, звезды, мерный звук капель, редкий храп лошади.

          Путь к совершенству...  Хватит страданий.

*   *   *

          Но они говорят, что верят в Бога...

          Это ошибка... Они верят не в Бога, а в то, что им говорят о Боге. А это совсем не одно и тоже...

          А я?

          В кого?

*   *   *

          Еду к Пэн Шену на метро. Какая-то веселая поездка. Вначале, непонятно почему, приходит на ум, знакомая с детства частушка:

                                                    Шел я лесом, камышом,

                                                    Видел Дуню голышом.

                                                    Дуня, Дуня, добрый день,

                                                    Дай потрогать за... плетень.

          Потом краем уха слышу: “А он так и стоит как вкопанный”... Я улыбаюсь: Стоит как вкопанный. - Мчится как выкопанный.

          Потом вдруг вижу рекламу: “Магазин строительных товаров предлагает по оптовым ценам: строительные и лакокрасочные материалы, паркет, линолеум, ковры, дублерины”. Что-что? Придумают же! Дублерина! Это что? Теряюсь в догадках. Около Василеостровской меня осеняет: Дублерина - это балерина, которая дала дуба.

          Веселюсь всю оставшуюся дорогу.

*   *   *

          Последние сборы перед отъездом в Псков. Я у Пэн Шена, обговариваем, что взять. Мясо для шашлыков купим на месте. Заявляется Женя. Художник - реставратор. Водку купим там же. Выясняется, что едем вчетвером - он с нами. Так что будет два художника, скульптор и писатель. Еще веселей. А перец берем? Пен Шена тревожит здоровье Роберта. Он слегка простужен - там в своей Англии привык, что в конце января уже плюс десять. Не то, что у нас. Фотоаппарат обязательно. Но упорно не желает оставаться. Фляги, нож, еду в поезде.

          Заходит Ли Синг - соседка из Тайваня. Симпатичная, и фигура ничего. Все знают - она неравнодушна к Пэн Шену, но наш друг упорно не желает замечать этого. Или подать вид, что заметил. Они начинают о чем-то говорить по-китайски. Сначала тихо, потом - громче, еще громче... Потом Пен Шен хватает ее за руку и вытаскивает в коридор. Мы остаемся вдвоем с Женей.

          Я говорю:

          - Ругаются.

          - Это еще ничего, - машет рукой Женька. - Вот сегодня утром я сюда заскочил, вот это было зрелище! Стоят друг против друга, лица у обоих красные, волосы всклокоченные, и кричат друг на друга по-своему.

          Пэн Шен возвращается, резко хлопает дверью. На взводе. Что, спрашиваю, опять поссорились? Он,  раздраженно жестикулируя, восклицает (оригинальная орфография без корректуры):

          “Это только что китаянка, они всегда как дурак, ну я раньше был много русский девушка, одна мне говорит, ну, ты можешь другая женщина, только осторожно, вот это, я думаю, правильно, это демократия, а Ли Синг хочет меня весь, хочет я ходить как собака в цирке на задние ноги, утром мне говорит, ты много смотришь других девушка, я так сердился, я ей врал, сказал, да, я сегодня спал другая девушка, твоя подруга из Якутии, так она был как сумасшедший!!!”.

          Я думаю!

Ладно, а посуду какую-нибудь берем?

*   *   *

          Дома.

          Ночь.

          Придумал рассказ:

          Вечером в пустом автобусе он находит ее сумочку. Там - записная книжка (в ней адрес), ключи, дневник. Он едет по адресу, желая все возвратить, но хозяев (точнее хозяйки) нет. Где она? Ну... пусть куда-нибудь уехала. Да, улетела. Он открывает дверь, входит и ждет. Потом - читает дневник, понимает, что девушка вернется не скоро, и пишет ей письмо.

          Как назвать? Может быть: “Письма незнакомке?”. Где-то уже было. У Моруа? Или Мериме? Да, и у Цвейга. Нет, у Цвейга “Письмо незнакомки”...

          А почему бы и нет?

          Черкану после возвращения из Пскова.

*   *   *

          Вспоминаю, как Олег как-то заявил:

          “Да, будущее человечества - за Африкой и Азией. Грядет новый сверхчеловек - помесь белого, желтого и черного. Высокий. Стройный. Умный. Красивый. Со светло-коричневой кожей!”.

          Не знаю, есть ли вообще у человечества будущее, но девки-помеси, я согласен, красивые - просто жуть! Видел как-то фотографию во французском журнале мод. Манекенщица - африка с азией. Темно-коричневая кожа, вытянутые черные глаза, полные губы, длинные черные волосы... Одуреть можно! Готов был тут же вскочить и с дымящимся членом наперевес мчаться во Францию, невзирая на границы и не останавливаясь!

*   *   *

          Маша, моя старая знакомая. Отец из Индии, мать русская. Надо ее (Машу) обязательно трахнуть. Вернусь из Пскова, непременно ей позвоню. И японке. И Кате. Приходи вечером на сеновал. А еще кореянка. Тоже позвонить.

-  2  -

          Поезд Санкт-Петербург - Псков, Варшавский вокзал, отправление ноль часов семь минут. Полтора года назад, летом 96-го, с этого же вокзала, на этом же поезде, я ехал с Линой. Теплый летний вечер. Она быстро уснула, а я плохо засыпаю в поездах, - сидел рядом, смотрел, как придорожные фонари мажут своим прерывистым светом по ее лицу. Думал: Боже мой, вот рядом со мной спит женщина, которую я люблю... дороже которой нет на свете. Пусть ей приснится что-нибудь очень-очень хорошее. Остановись, мгновение! Я хочу отдать все, чтобы это продолжалось вечно: ласковый стук колес, ласковый свет, ласковая ночь...

          Боже мой, неужели это никогда не повторится?

          Что же ты сделала Лина? Как же так? Ты ошиблась...

          Когда же я это забуду?!   Ни-ког-да...  Проехали...

*   *   *

          Общий вагон. Рассаживаемся. Я с Женькой, Роберт напротив. Хитрый, коварный Пэн Шен выбирает место сбоку, ему там удобнее. Пиво - на столик. Непринужденная болтовня. Бойцы вспоминают минувшие дни. Планируют грядущие. Пьют пиво.

          - Что-то я жрать хочу, - заявляет вдруг Женя.

          - Да ты что? - удивляется Пэн Шен. - Мы же перед отъездом...

          - Все равно, - не унимается Женя.

          - А что есть? - спрашивает Роберт.

          - Сало, хлеб, - говорит Женя. - И та копченая курица, ее Ли Синг купила.

          Копченая курица! Значит они помирились?

          - Мне моя японка мясо пожарила, - говорю я. - Как раз к пиву.

          Всеобщий восторг. Пэн Шен перебирается поближе к столу. А вот и мясо! Налив пиво и вооружившись пластмассовыми ложками, приступаем. Стук ложек, звон стаканов... В пять минуты уничтожили. Удовлетворенно отодвигаемся. Сыто улыбаясь, довольный Роберт складывает руки на животе. Пэн Шен возвращается на боковое место. Три минуты до отправления. Самое время закрыть глаза, предавшись самосозерцанию. Поиску истины. Не тут-то было! Пэн Шен вдруг всем своим видом изображает: смотри-смотри, какая девушка идет! А действительно, ничего. И уселась прямо к нам - рядом с Робертом. Пэн Шен глаза вверх - ну, вообще, сразу вскочил, галантный кавалер, уступает лучшее место сбоку, здесь вам будет удобнее, и от этих балбесов, то есть нас, подальше. Женя подмигивает - смотрите-ка на нашего китайца, истинный джентльмен с зонтиком! Точно, прямо как мой кот весной.

          Пересела...

          Вяло вздрогнув, тихо звякнув, натянувшись как струна, наш поезд наконец-то оживает. Двинулся в путь. К единой великой цели - истине, которая и есть... Что? Не знаю... Вагон поскрипывает, качается...

          - Сколько время? - спрашивает Роберт по-русски.

          - Тридцать пять минут первого, - отвечаю я по-английски.

          Роберт у нас недавно в России, и язык никогда не учил. Поэтому короткие общие фразы у него еще ничего, а вот что-нибудь посложнее... К счастью я неплохо знаю английский. С языками у нас вообще следующая веселая картина: Женя говорит только по-русски. Пэн Шен, естественно, по-китайски и сносно по-русски. Роберт  по-английски, а по-русски с трудом. О себе я уже говорил. Так что иногда я за переводчика. Но мой английский тоже не блеск. Поэтому иногда сюрреализм получается, как у Кафки. Англо-русско-китайский язык. Особенно когда мы что-нибудь празднуем. После определенной дозы горячительного я вообще спонтанно перехожу на английский, независимо от желания собеседника. И как спрошу что-нибудь у Жени, или Пэн Шена, они - в отпаде.  Женька в таких случаях восклицает что-то типа: “Серега, это же я, говори по-нашему!”.

*   *   *

          Я уехал. Я снял с сердца тяжесть. И прошедшее - вмиг - далеко... Так ли? Или просто - самообман?

          Кто знает...

*   *   *

          Воспоминание.

          Ее звали Аля...

          Полгода назад.

          Ехал в метро. Вижу - азиатка. Лицо - немного похоже, да, нечто неуловимое, то же, что и у Лины. Наверное. Да.

          - Вы откуда?

          - Из Якутии.

          Потом - полутемный бар. Коктейль – красный, терпкий... Сигарета. Коньяк. Еще коктейль.

          Потом - тихий шепот (мой): “Поедем ко мне...”

          Пауза.

          Легкий кивок головы: “Поедем...”

          Потом, около дома, с какой-то особой жутью - воспоминания. Где моя Лина? Почему рядом со мной - другая? Тут же волной накатило отчаяние. Понял, что не способен на длительную осаду. Как я там говорил: Ампутация? Срочно нужен протез.

          И,- здесь и теперь:-

          Тут же, сразу за дверью, как только она захлопнулась, набросился на девушку, начал страстно целовать ее, пытаясь расстегнуть, какие у них узкие петли, развязать...

          Она сначала опешила.

          От неожиданности.

          Затем, как-то странно улыбаясь и торопясь, с затуманенными от желания глазами, принялась помогать мне, все быстрее и быстрее, - расстегивая, сбрасывая, стаскивая через голову, опуская вниз...

*   *   *

          А если совсем?

          В смысле – остановить все это.

          Р-р-раз, и одним ударом. И тебя нет. И мигом закончились: все мысли, истины, страдания... Навеки. Навсегда.

          Нет, не выход.

          Нельзя. Пока жива надежда. Пусть слабая, мизерная: капля, точка, огонек свечи в этом бескрайнем море отчаяния – она всегда есть.

          Смотрю в окно. Одинокий фонарь вдали.

          Есть.

          А значит - нельзя.

*   *   *

          Едем уже час. Странно, почему-то совсем не хочется спать. Пэн Шен принимается рассказывать нам о подвигах Роберта на вечеринке в Мухинском училище. Тамошние художники как-то пригласили собратьев из Академии вместе выпить. Роберт там всех поразил количеством поглощенной водки и последующим своим поведением. В поведение входили: громкое пение по-английски; лихие танцы вприсядку; обнимание девушки так, что она чуть не задохнулась; использование гипсовой статуи  Афродиты  в качестве подпорки; падение вместе со статуей и страшным грохотом, повлекшее отламывание гипсовых рук (Пэн Шен уверяет, не бойся, Роберт, никто не видел, я ее потом поднял; я говорю, Афродита и должна быть без рук, зачем ей руки, коль она - богиня, справедливость восстановлена); и так далее. Роберт, естественно, всего этого не помнит. Разговор выходит - класс! Что-то вроде следующего:

          - Ну... ты помнишь ту вечеринку в Мухинском? - спрашивает Пэн Шен.

          - Какую? - спрашивает в ответ Роберт.

          - Ну ту, в Мухинском, ты тогда был здорово пьян, - конкретизирует Пэн Шен.

          - А, да, - кивает Роберт, и после паузы, грустно качая головой, добавляет: - Не помню...

          - А ту помнишь, у нас?

          - Какую?

          - Ну ту, ты… ты тогда был тоже здорово пьян.

          - А, да (пауза). Не помню.

          Мы с Женей умираем со смеху. Не отстают от нас и Роберт с Пэн Шеном. Только не подумайте, что Роберт у нас такой законченный алкоголик, нет. Это норма. Положение обязывает. Что поделаешь - люди искусства!

*   *   *

          Итак, мы вчетвером хохочем. И внезапно я понимаю, как же я люблю их - моих друзей. Русского, китайца и англичанина. Какой дурак придумал государства? И войны. Почему, по мановению чьей-то руки, из-за чьего-то шизофренического бреда, гонора или страсти к власти мы должны воевать? Убивать, калечить друг друга, насиловать чужих жен и дочерей, зная, что те - другие скоро с этим же придут в наш дом?! Да, конечно, сейчас мы вместе. Но вдруг? Вдруг завтра? Ладно, цивилизованные государства уже пришли в себя. Хватило им второй мировой. Да и Вьетнама с Кореей. А другие? Сколько их еще на Земле? В Африке, на Востоке... Почему? Ведь люди, в сущности, - везде одинаковы. И каждый человек, по большому счету, хочет только одного - быть счастливым! Это настолько просто, Боже, такая прописная истина, что мне становится даже немного стыдно за то, что я вновь говорю это. Не судите и не судимы будете, - когда это сказано? Настолько элементарно. Бросить оружие. Закопать, сжечь, переплавить. И отвернуться от того, кто говорит тебе: вот он, твой враг. Всеобщая декларация прав человека уже написана. Время творить другую: Всеобщую декларацию неповиновения. Если политики скажут вам: “Беритесь за оружие” - не верьте! И если кто-нибудь скажет вам, что вы лучше или хуже других - не верьте! И не слушайте тех, кто...

*   *   *

Опять проповеди, Сережа? Набившая оскомину банальщина? Примитив для средней группы детского сада... Не устал еще? Как там Учитель говорил: “Художник должен быть не судьею этого мира и своих персонажей, а только беспристрастным свидетелем... ”.  Да, блин, я бы и рад, и даже почти согласен, но не получается иногда – идешь, бывало, вечером, домой возвращаешься, свидетель беспристрастный, никого не осуждающий, за угол заворачиваешь, а тут тебе в морду бац! И мгновенно мировоззрение меняется...

*   *   *

          Девушка, - та, которая сидит рядом с нами, склоняет голову, закрывает глаза. Первым замечает это Пэн Шен. Кивает нам: смотрите. Вагонное окно, прислонившаяся к нему спящая девушка, танцующий свет фонарей, плавное движение. Туда-сюда... Туда-сюда...

Вот так и Лина спала год назад.

          Мгновенно в руках у Жени оказывается пачка плотной бумаги.

          - Дайте карандаш или что-нибудь, - надрывно шепчет он, доставая листок, продолжая смотреть на девушку.

          - Это подойдет? - я протягиваю ему свою черную (всегда в кармане) ручку.

          Женя принимается лихорадочно рисовать.

          - Дай и мне листок, - толкает его в бок Пэн Шен.

          И Роберт туда же. Братья-художники. Не могут пройти спокойно мимо спящей девушки. Нагая-одетая пастушка-попутчица. Один я сижу и грущу по поводу абсолютного неумения владеть кистью. Ничего, я какой-нибудь стих черкану. Вагон. Фонари. Девушка.

          Минут через пять - готово. Беру листок Пэн Шена, а здорово они рисуют, пишу внизу:

                                                    Огоньки фонарей.

                                                    И шатает вагон.

                                                    Прислонившись к стеклу...

          И так далее. Зарисовка. Вроде даже ничего.

          Теперь надо вручить. Когда проснется, шепчет Женя. Естественно. А слабо сейчас? Подкрасться и как гаркнуть на ухо: А мы вас... НАРИСОВАЛИ! Подскочит, наверное, до потолка. Фу, какой я противный!

          Через полчаса, вздохнув, девушка открывает глаза.

          - Мы тут вас изобразили, а он стихи написал, - говорит Женя, привстав, протягивая ей листки, показывая на меня.

          Она удивлена. Берет, смотрит, улыбается.

          Нет, думаю я, это здорово: возьмите, это вам, рисунки и стихи.

          Пэн Шен садится с ней рядом, поясняет, вот это я рисовал, а это он. Ну, Серега у нас поэт. Контакт налажен. Пятнадцать минут оживленной болтовни. Но к сожалению, вот и ее станция. Поезд плавно останавливается, и девушка, попрощавшись, покидает нас. Мы остаемся вчетвером.

          Да и ладно. Хотя... Всегда кто-нибудь уходит. Либо ты, либо она. Но ведь иногда и остаются? Нет. - Остаются: ночная темнота и отчаяние. (Слишком мрачно. Но ведь верно? Не совсем. Почти?). Почему так? Что-то тут неправильно. Кто-то неправ. Кто?

          Неожиданное исчезновение выбивает нас из колеи.

          Минут пять проходит в молчании.

          - Будем ложиться спать? - зевнув, спрашивает наконец Пэн Шен.

          Роберт кивает. Я тоже не против.

          - А я что-то опять есть хочу, - грустно заявляет Женя.

          - Ну ты вообще! Ну ты даешь! - удивляемся мы хором.

          Да, любовь приходит и уходит, а кушать хочется всегда. Народная мудрость.

          - Это все пиво, - оправдывается Женя. - После него...

          - Вообще я тоже чего-нибудь бы съел, - говорю я.

          - Ну, только сало... или курица, что Ли Синг, - пожимает плечами Пэн Шен.

          - Курица, это ничего, - соглашается Роберт.

          Достаем увесистый сверток. Разворачиваем. Оказывается это не курица, а две копченые индюшачьи ножки. Понятно - Пэн Шен не знает как по-русски индюшка. Мы с Женей объясняем: такая большая глупая курица. И нос такой, крючком. И такая фигня на башке болтается. Кивает. Не важно.

          - А где хлеб?

          Вот. Хлеб-индюшка-пива кружка. Жаль пива уже нет.

          Ножом разрезав вдоль, разделяем на четверых. Роберту достается с костью. Получив подарок сей, сидеть спокойно он не мог. Это - Роберт. Крейзи инглиш. Держа кость обеими руками, корча рожи, вгрызаясь в мясо, Роберт исполняет бесплатное шоу “я пещерный человек, злого мамонта поймал”. Нет, Роберт - это да! Мы покатываемся со смеху. Ему точно надо в театре играть.

          Прикончили.

          Индюшка съедена. Дева ушла. Что же остается четверым печальным пилигримам в холодной ночной тиши?

          Спать.

          Короткая дискуссия. Кто где предпочитает. Пэн Шен наверху. Женя тоже. Мы с Робертом укладывается на нижних. Good night. Я закрываю глаза и меня начинают посещать идеи.

*   *   *

          Вначале придумываю рассказ. Будет называться “Мамба”. Помните такую дурацкую рекламу: “Папа любит Мамбу, мама любит Мамбу?”. Не помните? Тогда поверьте мне на слово: дурацкая. Какие-то конфеты, что-ли. Не суть. Рассказ такой: все уехали. Он один в своей маленькой комнатке. Ночь. Тоска. Ничего не хочется: ни идти куда-нибудь, ни оставаться, ни есть, ни спать, ни читать... Знакомо? Бывает иногда. Когда кого-нибудь любишь, а она... Не важно. Он включает телевизор. Оттуда: идиотически радостные лица и реклама про то, как папа любит Мамбу. Он пьет водку и вспоминает. Как было... И как теперь... А по телевизору: мама любит Мамбу! Задница просто. Он один. Она уехала. Папа любит Мамбу. Тоска. И никакой надежды, что будет лучше. И Сережа тоже любит Мамбу!

          Полная Мамба...

          Потом я вспоминаю Лину, как мы ехали и я осторожно-нежно-ласково гладил ее ладонь нет хватит я гоню воспоминания прочь в ночь.

          Потом - моя японка. Тут обратная ситуация. Она замечательная, красивая, умная, с юмором, вроде бы что еще надо? Но... Она меня любит, а я ее - нет. И ничего не поделаешь.

          Потом изобретаю новое английское выражение, противоположное известному “Yes, you are right”. Говорится, когда вы не согласны с собеседником и звучит так: “No, you are left”. Надо будет завтра сказать Роберту.

          Потом я придумываю еще один пункт в “Декларацию неповиновения”. “Если кто-нибудь вам скажет что ваша вера лучше или хуже чужой, и ваш Бог лучше или хуже чужого, и чтобы доказать это, надо убить - не верьте, не повинуйтесь”. Прописные истины. Но почему же не все до сих пор поняли это? И мы вынуждены повторять: “Нас ведут к пропасти. Повернем, пока не поздно, повернем!”.

          Они не слышат.

          Роберт начинает потихоньку всхрапывать. Переворачивается на другой бок Женя. Качает вагон. Где моя Лина? Пора и мне?

                                                    И поем мы печальные песни.

                                                    И слагаем стихи о разлуке.

                                                    И приметы сулят нам - тревогу.

                                                    И качает осенний фонарь...

назад